Особенно эффективно Коббетт высмеивал лицемерие свободолюбивых южных республиканцев, которые были рабовладельцами. "Проведя день в пении гимнов богине Свободы, - писал он в памфлете 1795 года "Кость, чтобы грызть" для демократов, - добродетельный демократ возвращается домой, в свое мирное жилище, и спит, держа свою собственность в безопасности под своей крышей, да иногда и в своих руках; а когда его "промышленность" повышает ее стоимость, она несет новому владельцу доказательства его демократической деликатности!" Такой земной сарказм и пламенная инвектива были несравнимы ни с одним другим писателем того времени. Иногда грубость и вульгарность Коббетта смущали даже федералистов.40

Поскольку Коббетт был настроен скорее антифранцузски и пробритански, чем профедералистски, он не сыграл той же роли в организации Федералистской партии, которую сыграл Баче в создании Республиканской партии. Однако что Коббетт сделал, так это узаконил многие скрытые лояльности американцев к бывшей материнской стране. "В конце концов, - писал он, - наши связи почти так же близки, как связи между мужем и женой (я избегаю, - говорил он, - сравнения матери и ребенка, опасаясь задеть нервы некоторых нежных конституций)". Читая Коббета, многие федералисты почувствовали, что наконец-то могут открыто и без стеснения выразить свою давно подавляемую привязанность к Англии, тем более что Англия стала чемпионом европейской контрреволюции, противостоящей всем безумствам и безумствам, исходящим из Франции.41

Все аспекты американской культуры - парады, песни, искусство, театр, даже язык - стали двигателями той или иной партии, пропагандирующей Францию или Британию. Республиканцы атаковали театр, в котором доминировали англичане, и, по словам Коббетта, запретили использовать все такие слова, как "ваше величество, милорд и тому подобное", а также появление на сцене всех "шелков, золотых кружев, накрашенных щек и напудренных париков". Они пели новую песню, приписываемую Джоэлу Барлоу, "Боже, храни гильотину", на мелодию "Боже, храни короля". Они снесли все остатки Британии и королевской власти, включая статую Уильяма Питта, лорда Чатема, которую американцы сами воздвигли во время имперского кризиса, и уничтожили изображения казненного французского короля Людовика XVI, который помог Америке победить в Революции.42

Когда республиканцы начали носить французскую трехцветную кокарду в знак поддержки Французской революции, федералисты назвали ее "эмблемой измены" и в отместку приняли кокарду из черной ленты диаметром четыре дюйма, которую носили с белой пуговицей на шляпе. Страсти накалились до такой степени, что некоторые церковные службы в 1798 году закончились потасовками, когда несколько республиканцев осмелились появиться на них во французских кокардах. По воспоминаниям одного человека, даже дамы "собирались у дверей церкви и яростно срывали значки с груди друг друга". Некоторым испуганным наблюдателям казалось, что общество распадается. "Дружбы распадались, торговцы увольнялись, а обычаи выходили из республиканской партии", - жаловалась жена одного из видных республиканцев в Филадельфии. "Многие джентльмены стали вооружаться".43

Именно газеты стали главным инструментом этой партизанской войны. В то время как федералистская пресса обвиняла республиканцев в том, что они "грязные якобинцы" и "монстры смуты", республиканская пресса осуждала федералистов за то, что они "тори-монархисты" и "британские аристократы", а президента - за то, что он "насмешливый монарх", "слепой, лысый, беззубый, кряжистый" и "грубиян, заслуживающий проклятий человечества". К концу 1790-х годов и президент Джон Адамс, и вице-президент Томас Джефферсон пришли к убеждению, что стали жертвами, по словам Адамса, "самой завистливой злобы, самого низменного, вульгарного, подлого, рыбьего скулежа и самой явной лжи", которые когда-либо были направлены против любого государственного чиновника.44

Поскольку в 1790-х годах правительство возглавляли федералисты, именно их больше всего пугала язвительность республиканской прессы. Одно дело - клеветать на частных лиц; совсем другое - на человека, занимающего государственную должность. Такие пасквили были вдвойне серьезны, а по общему закону и вовсе являлись подстрекательством, поскольку ставили под сомнение полномочия должностных лиц на управление страной. С этим согласился даже республиканец Томас Маккин, председатель Верховного суда Пенсильвании. Клевета на государственных чиновников, заявил Маккин, имела "прямую тенденцию порождать в народе неприязнь к своим правителям и склонять его к фракциям и мятежу".45

Поскольку политика все еще носила личный характер, честь и репутация политических лидеров казались важными для общественного порядка и стабильности. В самом деле, в мире раннего модерна людям было трудно представить, что кто-то может стать политическим лидером, не имея уже установленного социального превосходства. Причины этого казались очевидными многим американским лидерам того времени, как федералистам, так и республиканцам. Поскольку правительства раннего Нового времени не обладали большинством местных принудительных полномочий, присущих современным государствам, - несколько констеблей и шерифов едва ли составляли полицейские силы - должностным лицам приходилось полагаться на свою социальную респектабельность и репутацию, чтобы добиться послушания простых людей и поддерживать общественный порядок. Поэтому неудивительно, что государственные чиновники должны были остро реагировать на критику их частного характера. "Все, что имеет тенденцию порождать в умах людей презрение к лицам, занимающим высшие посты в государстве", - гласила общепринятая мудрость XVIII века, все, что убеждало людей в том, что "подчинение не является необходимым и не составляет существенной части правительства, имеет прямую тенденцию к его разрушению".46

В глазах федералистов большая часть республиканской прессы 1790-х годов действительно порождала презрение к власти и подрывала должную субординацию в обществе. Президент Адамс был особенно уязвим для критики. Не обладая популярностью и авторитетом Вашингтона, Адамс был плохо приспособлен к роли республиканского монарха, а попытки подкрепить свой авторитет формальными церемониями и сложными ритуалами лишь приводили к тому, что он казался нелепым и открытым для насмешек, которые республиканская пресса с готовностью предоставляла.47

Если бы клеветнические кампании республиканцев читала только джентльменская элита, они могли бы быть терпимы для федералистов. Но вместо этого клевета республиканцев на государственных чиновников доходила до новых популярных слоев читателей. Отношение федералистов к опубликованным материалам было схоже с отношением генерального прокурора Великобритании. Когда радикальный ученый Томас Купер, который вскоре эмигрирует в США, попытался ответить в печати на нападки Эдмунда Берка, британский генеральный прокурор предупредил его, чтобы он опубликовал свою работу в дорогом издании , "чтобы ограничить ее, вероятно, тем кругом читателей, которые могут рассматривать ее спокойно". Если же она будет "опубликована дешево для распространения среди населения", заявил этот служитель закона короны, "я буду обязан возбудить судебное преследование".48 Другими словами, важнее того, что человек сказал, было то, кому он это сказал. Все, что подрывало уверенность общества в способности своих лидеров управлять страной, само по себе являлось подстрекательством.

Достаточно было того, что клеветнические и злобные нападки республиканских газет на федеральных чиновников достигли новой популярной читательской аудитории, но, что не менее тревожило многих федералистов, таких как преподобный Сэмюэл Миллер, чья "Краткая ретроспектива восемнадцатого века" была